НЕРАЗМЕННАЯ БАБОЧКА
Не нарушать бы вихрю эту тишь,
да нипочём ему не запретишь:
подует он, войдёт в свои права —
и отделит пыльцу от рукава.
Тому назад минуту или две
сидела бабочка на рукаве.
Она была хрупка, была бела,
а улетела — как и не была.
Но через год не в наши ли края
она вернётся из небытия?
Пошелестит — и в дымке пропадёт,
чтобы опять возникнуть через год.
И если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
А если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.
Есть океан, которым брежу я.
Вдоль океана — набережная,
в сто фонарей бульвар... красиво, да?
Пыльца и дымка, суша и вода.
На рейде яхта реет миражом.
От яхты явно веет мятежом.
А по бульвару, тоже как мираж,
вдоль океана едет экипаж.
Чернеет китель, светится фата:
куда-то к счастью катится чета.
Куда-то — только что из-под венца —
к небытию, на пристань, в небеса.
Он офицер, он сдержан, а она
происходящим столь восхищена,
что не решится выразить в ответ —
зовут её Шарлотта или нет.
Его лорнет из тонкого стекла.
Её фата как бабочка бела.
И ждут их там, куда летят они,
мятежной яхты залпы и огни.
Колёса вязнут в дымке и пыльце.
И океан меняется в лице.
Того гляди, всё кончится бедой...
Но тут я ставлю точку с запятой.
И в заводной сажусь аэроплан,
и уношусь туда, где океан,
за миражом, за яхтой, за четой.
За неразменной бабочкою той.
А если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Но если всё же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.
1999